Университет в моих воспоминаниях

Я уже писал, что не помню ни одного экзамена первой сессии. Вторая, весенняя, тоже прошла как-то незаметно. Вообще экзамены были, в основном, не интересными. По одним был слишком простой материал, по другим разрешали пользоваться учебниками. Например, длиннющие формулы газовой динамики не нужно было запоминать, все они были в учебнике. И, вообще, очень уважаемый академик Христианович, отец российской реактивной авиации, читал строго по своему учебнику, и на экзамене достаточно было его знать, то есть знать, где, что написано.

      Теория связи, не помню, как она называлась, читалась уважаемым профессором Кабановым, первооткрывателем возможностей сверхдальней радиосвязи, тоже  настолько неинтересно, что не было смысла сидеть на лекциях. Достаточно было перед экзаменом почитать его книжку.

     Интересно было наблюдать за профессором Овсянниковым, всегда безупречно одетым, аккуратно причесанным, образцом английского джентльмена, как я его (джентльмена) представлял в то время. Дифференциальные уравнения он читал ровным, хорошо поставленным голосом, без спешки, делая выразительные паузы и поглядывая на нашу реакцию. Его мы слушали внимательно. Мне было разрешено не ходить на лекции, но его лекции я посещал и слышал, что он говорит. Характерно, что даже если он перед лекцией принимал грамм 150 коньячка, на качестве лекции и его внешнем виде это никак не сказывалось.

     Некоторые другие преподаватели позволяли себе полную небрежность в одежде и внешности. Я не говорю об академиках, которых среди наших лекторов было шесть или семь. Академики все были на высоте. Увлеченно читал свой предмет Соболев. Он быстро ходил перед доской, писал что-то, оборачивался и пытался понять, ясно ли нам? Аспирантам, которые ходили на все его лекции, вероятно, все было понятно. Я, к сожалению, ничего не успевал услышать и понять. Естественно, что и ходить на его лекции перестал. Тем более, что сдавать его предмет нас не заставляли.

      Экспансивный профессор Бицадзе, объясняя нам теорию функций комплексного переменного, передвигался перед доской быстрыми шагами, иногда просто перепрыгивая от одной формулы к другой. Если он видел, что кто-то засыпает, или занялся посторонними делами, он мог взорваться прямо у доски.

      Зато добродушный, спокойный профессор Белинский совершенно не обращал внимания на аудиторию. Но аудитория честно слушала его математический анализ три семестра. И более или менее успешно осиливала эти три ужасных тома Фихтенгольца. Возможно, что сказывались бесконечные семинары, на которых аспиранты и молодые преподаватели втолковывали нам этот материал как заботливые няни.

     Из экзаменов запомнились два. Один из них – теорию функций комплексного переменного, я завалил. Немного сказывались вечерние прогулки с Риной.  Но в основном причиной было предшествующее столкновение с профессором Бицадзе. Однажды он появился поздно вечером на нашем этаже в общежитии и возмутился, что мы вместо штудирования учебников занимаемся танцами. Рекреационное помещение было только на нашем этаже, поэтому на его грозный вопрос, «кто разрешил?» я честно ответил, что это я, как староста этажа. Профессор выдернул шнур проигрывателя и грозно приказал нам разойтись. Кое - кто начал двигаться к выходу, но основная масса жалась у стен и не собиралась расходиться. Сказав еще несколько довольно грозных и, в общем-то, правильных слов, профессор удалился. Танцы, естественно, тут же продолжились. Но опытный профессор через десять минут возвратился и высказал много нелицеприятных слов в мой адрес. Танцы, конечно, пришлось прервать, но дело этим не ограничилось.

      Бицадзе был не только уважаемый (действительно уважаемый) профессор, но и секретарь партийной организации Университета. Он собрал комитет комсомола Университета и потребовал исключить меня из комсомола. Это автоматически приводило обычно к отчислению из Вуза. Но комитет состоял из своих парней и девушек. Не зря же мы в свое время создавали ССС. Они старались не смотреть друг на друга, молча выслушивали гневные филиппики партийного руководства, и раз за разом голосовали. Тринадцать раз голосовали против моего исключения. Руководство не выдержало, хлопнуло дверью и вышло. Через месяц был избран другой секретарь партийной организации.

      Признаюсь, что все это стоило мне больших переживаний. Поддержало только то, что вызвавший меня БОС, после объявления мне с глазу на глаз выговора, понимающе улыбнулся. Я мало сталкивался с ним. Как-то не было общих точек пересечения, но знал, что он всех нас любит и беспокоится о нас. Это как с дедушкой, на которого внуки не очень обращают внимание, но знают, что он всегда поможет. К сожалению, почти сразу после этой сессии он от нас ушел.

     И вот после этой истории я на экзамене. Думаю всем понятно, что мне ну очень не хотелось идти сдавать к Бицадзе, я предпочел бы любого из его аспирантов. Но он поманил меня пальцем, и пришлось сесть к нему за стол. Естественно, что минут через 15 он с удовольствием поставил мне неуд и торжествующе, на всю аудиторию заявил, «меньше танцевать нужно». Было очень обидно, тем более, что сам я танцевать не очень любил, выходил в рекреационное помещение только тогда, когда там появлялась Рина, выходил в домашних тапочках и только тогда, когда мне пару раз посмеивающиеся приятели, чаще всего Витя Понамарчук или Аркадий Вайнштейн, заявляли  «Саша, Рина уже танцует».

      Экзамен я сдал через несколько дней тому же Бицадзе. И надо признаться, что он был вполне удовлетворен своей моральной победой на первом экзамене и зла на меня не держал. Вероятно, он сам тяготился своим секретарством, которое всегда создает много врагов и неудобно для настоящего ученого.

      Другой запомнившийся экзамен был по Квантовой электродинамике. Не помню, кто читал предмет, вероятно член-корреспондент АН Ширков, зав отделом теоретической физики Института Математики. Ни на одной лекции, кроме первой, я не был. А семинаров, по-моему, не было. Я таковых не помню. И вот через три дня экзамен, а я «ни в зуб ногой». Хорошо, что в нашей комнате жил Коля Ачасов, который эти самые «кванты» любил и посвятил теории всю свою жизнь. Я, конечно, к нему: «Коля, объясни мне, что здесь к чему». И он старательно объяснял мне все три дня до экзамена.

      На экзамен я пришел более или менее подготовленный, но все равно волновался. Выбрал самого молодого из экзаменаторов, непричесанного, в синих тонких спортивных штанах. Он читает первый вопрос и спрашивает: «А это о чем вообще-то?». Я немного успокаиваюсь и начинаю что-то говорить. Он послушал меня и задумчиво высказался, что вроде похоже на правду. После этого я отвечал уже спокойнее. И получил заслуженную (возможно) четверку. Тогда я еще не знал, что отвечал Василию Васильевичу Серебрякову, сменившему Ширкова в отделе теоретической физики через несколько лет. Ну, а Серебрякова впоследствии сменил на этой должности уже Николай Николаевич Ачасов.

      Помню, мы долго смеялись, когда я лет через 7-8 на охоте рассказал Василию Васильевичу эту историю в первый раз. Он ее, конечно, не помнил. Кстати, если я правильно помню, там через весь учебник проходит уравнение Шредингера. А у меня в памяти с его именем связан только закон Шредингера: «Рецессивная аллель влияет на фенотип, если генотип гомозиготен». Очень простой закон, объясняющий, почему, например, если суданский негр женится на белокурой шведке, то дети, скорее всего, будут темненькие и с черными волосами. Всю жизнь меня мучил вопрос: это один и тот же господин Шредингер, или были примерно в одно и тоже время два разных профессора Шредингера.

     С Василием Васильевичем у меня связаны разные воспоминания, которые относятся, правда, к другому времени. Позднее, когда я уже работал в Институте Математики, мы довольно часто оказывались в одной компании. После шестой или седьмой рюмки он соглашался почитать нам какие-нибудь стихи. Именно от него я узнал о существовании Мандельштама. Ведь мы были воспитаны на другой, школьной поэзии Пушкина и Лермонтова. Значительно позднее, в Москве я перешел от Мандельштама к Фету и от него  к «Цветам зла» Бодлера. Почти вся моя «поэзия» семидесятых годов имеет источником стихи этих трех замечательных поэтов. Точно так же, как я считаю Лермонтова (а не Гоголя) великим писателем, стоящим у истоков современной прозы, так же и у Бодлера я нахожу корни современной поэзии.

     Наверное, можно многое рассказать о наших профессорах, но в студенческие годы я с ними не общался, а пересказывать чужие рассказы и вспоминать многочисленные байки о них, было бы неэтично. Летом 2009 года я был на кладбище в Академгородке, бродил между могилами и вчитывался в такие знакомые фамилии и имена на памятниках. Грустно сознавать, что все они остались только в наших воспоминаниях. Ну, и в их трудах, конечно.